«У Господа один день как тысяча лет, и тысяча лет как один день» (2 Пет. 3: 8). Это очень ярко видно во дни Великого поста, когда только молитва дает ощущение особой жизненной наполненности, а все остальное словно летит куда-то в пропасть, не оставляя за собой никакого воспоминания. Черные постовые священнические облачения, 12 Евангелий страстей Христовых, «исправление молитвы», а затем ликующая весть о Воскресении Христовом – все это проживаешь по-особому именно в храмах, входы в которые, к сожалению, для некоторых из нас ограничены.
Как же мы сейчас начинаем понимать и ценить ту недавнюю повседневность, в которой двери церквей были всегда открыты! Мы могли прийти туда в любой момент жизни и поделиться горем и радостью, найти единомышленников и воспарить духом к небесам. Именно это умение подняться над повседневностью позволяет нам увидеть картину жизни как бы с высоты. И, кажется, из самой глубины сердца вдруг явственно приходит понимание: так уже было, стоит только всмотреться в наше общее прошлое.
Сам стань храмом
Епископ Герман (Ряшенцев)Первый арест епископа Германа (Ряшенцева) состоялся почти 100 лет назад. В ночь на 19 февраля 1921 года. Вся последующая жизнь епископа, вплоть до расстрела в 1937 году под Сыктывкаром, – это череда арестов и заключений. В первые годы ссылок, в том числе и в селе Самарово (ныне Ханты-Мансийск), епископ имел возможность служить в тогда еще действующих храмах. Об этом он будет писать своим духовным чадам.
«Начинаю понемногу восстанавливать разбитый болезнью свой молитвенный чин, – сообщает он Наталье Александровне Верховцевой. – Самое радостное, что привели здешнего новостильного батюшку (молодой, искренний, простой) в единомыслие. 9-го (преподобного Иосифа) служил попросту. Завтра, быть может, буду служить с некоторым оказательством, какое, по моей мысли, смастерила Таня (митра). Со мной и такая драгоценность, как мантия владыки Макария. Как-то не верится, что, оторванные от центров, мы так тесно придвинулись к могучей природе и, главное, если только не разленимся, будем иметь возможность заняться духовным ремонтом и стать присными Богу».
Но со временем тон писем владыки меняется. Описывая жизнь в Самарово, он отмечает «огрубляющее действие безрелигиозности». Жители села к престольному празднику Покрова Божией Матери «и к служению заезжего архиерея совершенно равнодушны». «Здесь опасность другого рода: все же среда ее теперешняя очень груба, первобытна, – читаем мы в другом письме владыки, – во многом совершенно язычески живущая и настроенная». И хотя «здесь есть и незабудки, и ландыши, и фиалки, и земляника, но нет друзей и тех простых душ, в каких я учился узнавать и любить Христа».
Позднее, переболев тифом на Соловках, пережив положение ссыльного, который порой даже не имел крыши над головой, множество этапов и пересылок, он все же назовет ссылку в Самарово «баловством». Все последующие ужасающие условия жизни практически без возможности служить, посещать храм, принимать Таинства Христовы, тем не менее возводили владыку, как и тысячи новомучеников – явленных и неявленных миру, на Голгофу мученичества. С какой очевидностью эти этапы духовного роста отражают письма владыки, которые составитель его жизнеописания назвал «высшим изяществом веры».
«Не стало много внешнего – дай то, что понятно и младенцу в вере: простоту и глубину благоговения и смирения»
«Стало меньше храмов – сам будь, и ты должен быть храмом Бога; стал неудобен вход ко многим святыням – сам стань этой святыней и живой иконой, – напишет владыка своим духовным чадам из сибирской ссылки, – не стало много внешнего, много влияющего на внешних младенцев еще в вере – дай им то, что несравненно выше этого и одинаково понятно и близко и мудрому, и младенцу; дай им теплоту искренней и нерассеянной молитвы и высшее изящество веры: простоту и глубину благоговения и смирения… Выражаясь языком одной великопостной молитвы, теперь именно “время делания явися”».
Когда Бог рядом!
Думаю, сейчас многим стало понятно, что «самоизоляция» – это в том числе и проверка нашей веры. К сожалению, эту проверку мы не всегда проходим достойно. Ушло внешнее, и сразу оказалось, что за этим нередко скрываются наше маловерие, уныние, ропот. Скрываются наши земные привязанности, то, чем мы живем повседневно, лишь на короткое время впуская в свое сердце Бога. Революция тоже стала такой проверкой, только более жесткой и опасной для жизни человека. Получилось так, что те, кто изучал Закон Божий, стали ревнителями новой власти, которая поставила задачу: «Расстреливать попов беспощадно и повсеместно, и как можно больше» (ленинское «указание» № 13666/2 о «расстреле попов»).
В этом смысле показательна история о том, как закрывался в таежной глубинке, ныне в с. Ларьяке Нижневартовского района, Знаменский храм. В начале 1920-х годов приход храма насчитывал более 800 человек – это была самая крупная православная община на Тобольском Севере. Через 10 лет число прихожан стало на порядок меньше. Это как бег на длинные дистанции: постепенно отсеиваются те, кто морально и физически более слаб. Остаются самые «сильные», самые «верные». Для них Господь уготовал «венец жизни».
Спецпереселенцы - строители Остяко-Вогульска (ныне Ханты-Мансийск)
Мне вспоминаются десятки рассказов о том, как помогал Господь в годы гонений простым христианам, которые шли за веру в ссылки, тюрьмы, заключения. «Бог был рядом!» – вспоминал годы заключений старец Иоанн (Крестьянкин), добавляя, что с такой живой верой он больше никогда не молился.
В моей книге «Вера в опале» есть рассказ жительниц Ханты-Мансийска о ссыльной за веру Александре Шитяковой:
«В ссылке в Рождество не пошла на работу, за это ее посадили на 15 суток в карцер. И забыли… 15 дней прошло. Приходит конвоир, а он приходился дальним родственником отцу Иоанну Кронштадтскому: “А ведь мы про Александру забыли”. Все подумали: нет нашей Александры. А в степи такие бури были, приходилось за веревку держаться, чтобы не унесло. Открыл он двери: “Саша, ты жива?” – “Да я все молилась Царице Небесной. Она меня и накормила, и напоила. Радовалась, что такая легкая смерть”».
Открыл он двери: «Саша, ты жива?» – «Да я все молилась Царице Небесной. Она меня и накормила, и напоила»
Понятно, что в те годы в Сибири не было действующих храмов на тысячи километров. А ссыльные за веру очень любили молитву. Одна из них, Мария, сосланная в Ханты-Мансийск, вычитывала за день Псалтырь, за что не раз ее избивал ремнем местный милиционер, приставленный следить за репрессированными.
«Станем утром, – вспоминала Любовь Плотникова, – прочитаем Акафист Иисусу Сладчайшему, Божией Матери, Николаю Угоднику, и только потом начинаем заниматься бытовыми делами».
Понятно, что условия жизни были самые тяжелые. «Свой угол у меня появился, только когда замуж вышла», – рассказывала та же Любовь Петровна. Она же однажды поведала удивительную историю про Пасхальный хлеб. Жили впроголодь, а приближалась Пасха. Как встретить «торжество из торжеств»? Ни куличей, ни яиц крашеных. И вдруг неожиданно брат приносит с работы буханку белого хлеба. Сколько радости было тогда!
Люди жили каким-то удивительным упованием на милость Божию, благодарением за каждый прожитый день. Вера для них была самой главной ценностью в жизни, которую они не просто сберегли за годы ссылок в отсутствие храмов и возможности принятия Таин Христовых, но и преумножили, принесли к ногам Господа талант «во сто крат» (Мф. 13: 8). Их вера носила «практический» характер. Она возрастала через смирение перед страшными обстоятельствами жизни, терпение голода, гонений и крепким упованием на то, что миром правит Промысл Божий. Мама Любови Петровны Плотниковой Александра, отсидевшая в лагерях два срока только за то, что при переписи населения в 1937 году назвала себя истинной православной христианкой, уже на смертном одре спрашивала близкую по духу ссыльную: «Ну что, когда будет Второе пришествие Христово?» Эти люди так жили. Для них Бог был рядом, в их сердце.
«Радость внутри меня»
Пасха в Соловецком лагере
Сохранилось множество удивительных рассказов о том, как праздновали Пасху на Соловках в Соловецком лагере особого назначения. Сколько слез благодарности и живой веры, сколько твердости духа и смирения!
Последнюю Светлую пасхальную заутреню служили в старой кладбищенской церкви в 1928 году. «Монастырем гигантов духа» называли в то время Соловецкий лагерь: сюда были сосланы сотни епископов, священников, мирян, многие из которых впоследствии были причислены к лику святых. Один из таких рассказов мне запомнился особенно.
История не сохранила имя подвижницы, которая оказалась в лагере за свои религиозные убеждения. Рассказывая о прошлом, она называла годы пребывания в лагере счастливыми (см.: Воспоминания соловецких узников. Т. II).
«Наступила Пасхальная ночь. Даже призрачная северная ночь кажется сегодня необычной – она вибрирует и дышит. Заключенные перешептываются: “Вы пойдете? Вы рискнете?” Многие собираются, несмотря на двойную цепь стражи, зорко следящей за нами. Заключенному духовенству разрешено сослужить. 12 епископов торжественно совершают богослужение. Я стою на лестнице нашего барака, расположенного вблизи кладбища, и я вижу ярко освещенную внутренность бедной церковки».
И вот выходит крестный ход с хоругвями и иконами. Над всеми возвышается фигура архиепископа Илариона Верейского. Он кажется таким мощным, внушительным, это совсем не тот изможденный человек, который трудится в лагере на тяжелых работах.
«Никто не обращает внимания на вооруженную охрану ГПУ, которая кольцом окружила церковь, чтобы не допустить заключенных к крестному ходу. Завтра им придется расплачиваться за свое ослушание. Но что думать о завтрашнем дне? “Христос воскресе! – радостно поет хор. – Ненавидящих нас простим… Друг друга обымем… Все братья!..” Несказанная радость поднимается во мне. “Христос воскресе!” – снова и снова разносится в воздухе. Крестный ход вошел в церковь. Все вокруг меня опять темно, но отдаленные голоса приносят мне радость Христовой победы… Я не боюсь завтрашнего дня, он не может омрачить мне душу, радость внутри меня».
